— Его я не слушаю, дитя мое, — оно толкает человека в пропасть.

— В пропасть Божью, к спасению, — сказал Иисус, сочувственно посмотрев на старца. Помолчав немного, он продолжал:

— Помнишь, старче, мечту племени Израилева, которую узрел как-то ночью во сне пророк Даниил в Вавилоне? Воссел Ветхий Днями на престоле своем; одеяние на Нем было бело как снег, и волосы главы Его — как чистая волна; престол Его — как пламя огня; Огненная река выходила и проходила перед Ним. Справа и слева от Него воссели Судьи. И разверзлись тогда облака, и сошел на облака… Кто? Помнишь, старче?

— Сын Человеческий, — ответил почтенный раввин, который вот уже в течение нескольких поколений жил этой мечтой, а теперь вот пришли ночи, когда и он стал видеть ее во сне.

— И кто же этот Сын Человеческий, старче?

Колени почтенного раввина дрогнули. Он испуганно взглянул на юношу.

— Кто? — прошептал раввин, прильнув взглядом к губам Иисуса. — Кто?

— Я, — тихо сказал тот, опустив руку на голову старцу, словно благословляя его.

Почтенный раввин попытался было заговорить, но уста не повиновались ему.

— Прощай, старче! — сказал Иисус, протянув ему руку. — Ты счастлив, ибо удостоился зреть до смерти то, чего страстно желал всю свою жизнь. — Бог сдержал слово, старче Симеон!

Раввин стоял и смотрел на него широко раскрытыми глазами… Чем был окружавший его мир? Престолы, крылья, белые молнии, нисходящие облака, Сын Человеческий в облаках? Может быть, все это снилось ему? Или же он был пророком Даниилом, зревшим во врата грядущего, отворившегося перед ним? Не земля, но облака были вокруг, а этот юноша, который с улыбкой протягивал ему руку, был не Сын Марии, но Сын Человеческий!

В голове у него закружилось. Чтобы не упасть, старец оперся на посох и смотрел. Смотрел, как Иисус с пастушьим посохом в руках ступает под осенними деревьями. Солнце опустилось. Не в силах больше удержаться на небе, дождь пал на землю. Одежда почтенного раввина промокла насквозь, прилипла к телу, дождь струями стекал с волос. Старец дрожал от холода, но продолжал неподвижно стоять посреди дороги, несмотря на то, что Иисус и следовавшие за ним ученики уже скрылись за деревьями. Видел ли почтенный раввин сквозь дождь и ветер, как босые оборванцы идут вперед, совершая свое восхождение? Куда идут они? К чему стремятся? Раздуют ли эта оборванные, босые и необразованные мировой пожар? Бездна есть воля Господня…

— Адонаи, — прошептал старец. — Адонаи…

И слезы потекли из глаз его.

Глава 22

Рома возвышается над народами, раскрыв свои всесильные ненасытные объятия и захватывая в них корабли, караваны, богов и творения всех земель и морей. Она не верит ни в какого бога и потому смело, с иронической снисходительностью принимает у себя при дворе всех богов: из далекой огнепоклоннической Персии — солнцеликого сына Ахурамазды Митру, сидящего верхом на предназначенном для заклания священном быке; из многогрудой страны над Нилом — Исиду, которая разыскивает весной по цветущим полям своего мужа и брата Осириса, разорванного Тифоном на четырнадцать частей; из Сирии, страны душераздирающих рыданий, — прекрасного Адониса; из Фригии — Аттиса, лежащего в могиле, покрытой увядшими фиалками; из бесстыжей Финикии — тысячемужнюю Астарту; из Азии и Африки — всех их богов и демонов, а из Эллады — сияющий вышний Олимп и мрачный аид.

Рома принимает всех богов, она проложила дороги, очистила море от пиратов, сушу — от разбойников, установила мир и навела порядок в мире. И нет над ней никого, даже Бога, а под ней — все: боги и люди, граждане и рабы римские. Густоузорчатым свитком свернулось Время во длани ее. И пространство тоже. «Я вечна», — тщеславно заявляет она, лаская двуглавого орла, отдыхающего у ног своей госпожи, сложив окровавленные крылья. «Быть всемогущей и бессмертной — сколько в этом блеска, сколько непоколебимого ликования!» — думает Рома, и высокомерная сытая усмешка широко расползается по ее упитанному размалеванному лицу.

Рома довольно усмехается, даже не подозревая, для кого проложила она дороги на суше и на море, для кого тяжко трудилась столько веков, устанавливая мир и наводя порядок в мире. Она одерживала победы, создавала законы, богатела, распространяясь по всей вселенной. Для кого все это? Для того, кто шел в этот час босым вверх по пустынной дороге из Назарета в Кану, ведя за собой ватагу оборванцев. У него не было ни крыши над головой на ночь, ни одежды, ни еды: все его закрома, кони да богатые шелковые одеяния еще пребывали на небесах, но и они уже двинулись с места и начали спускаться вниз.

В пути его окружают пыль да камни, ноги его в крови, в руках у него скромный пастуший посох, на который он опирается, когда время от времени останавливается, молча обводя взглядом возвышающиеся вокруг горы и свет поверх гор, который есть Бог, восседающий в высях и наблюдающий оттуда за людьми. Иисус поднимает посох, приветствуя Его, и снова пускается в путь.

Они уже добрались до Каны. На околице селения бледная и счастливая беременная молодая женщина наполняла кувшин водой из колодца. Путники узнали ее: это была та самая девушка, на свадьбе которой они побывали летом, благословив ее на рождение сына.

— Наша молитва услышана, — с улыбкой сказал ей Иисус.

Женщина зарделась, спросила, не желают ли путники утолить жажду, те отказались, и тогда она поставила кувшин на голову, дошла до крайних домов селения и исчезла из виду.

Петр отправился вперед и принялся стучаться во все двери подряд. Дивное опьянение овладело им: приплясывая, спешил он от порога к порогу и кричал:

— Откройте! Откройте!

Двери открывались, из домов выходили женщины. Уже вечерело, возвращающиеся с полей крестьяне удивленно спрашивали:

— Что случилось, ребята? Чего это вы стучитесь во все двери?

— Настал День Господень, — отвечал Петр. — Грядет потоп, ребята, а мы тащим новый Ковчег: кто верует, входите внутрь! Видите, в руках у Учителя ключ? Поторапливайтесь!

Женщины перепугались, мужчины, подошли к Иисусу, который сидел на камне и пастушьим посохом чертил на земле кресты и звезды.

Больные и калеки со всего селения собрались вокруг.

— Исцели нас своим прикосновением, Учитель. Молви нам доброе слово, и мы забудем про слепоту, проказу, увечья.

Высокая, стройная пожилая женщина благородной наружности, в черных одеждах, крикнула:

— Я имела единственного сына, а его распяли. Воскреси его!

Кто была эта благородная женщина почтенного возраста? Поселяне с удивлением повернулись к ней. Никто из селения не был распят: они смотрели туда, откуда прозвучал голос, но женщина исчезла в сумерках.

Наклонившись к земле, Иисус чертил кресты и звезды. До слуха его донеслись звуки боевой трубы, — они катились с возвышавшегося напротив холма. Послышался тяжелый, размеренный конский топот, и в лучах заходя щего солнца блеснули вдруг бронзовые щиты и шлемы. Крестьяне обернулись на эти звуки, и лица их помрачнели.

— Окаянный извращается с охоты: снова отправился ловить повстанцев.

— Он привез в наше селение разбитую параличом дочь, чтобы исцелить ее здесь, на свежем воздухе, но в руках у Бога Израиля счетная книга, в которую он все записывает и ничего не прощает. Земля Каны поглотит ее!

— Тише, злополучные! Вот он!

Впереди ехали три всадника — средним из них был Руф, центурион Назарета. Он пришпорил коня, приблизился к толпе крестьян, поднял плеть и крикнул:

— Чего собрались? Расходитесь!

Лицо его было печально. За несколько месяцев он постарел, волосы его поседели. Страдания единственной дочери, которую как-то утром нашли на ее ложе разбитую параличом, совсем сломили его. Поворачивая из стороны в сторону коня и разгоняя так толпу, он вдруг заметил сидевшего несколько поодаль на камне Иисуса, и лицо его на миг просветлело. Руф пришпорил коня, подъехал к Иисусу и сказал: